Яков Кротов

НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА

Труд изготавливает идолов, творчество разрушает идолов. Человек неосознанно поклоняется всему, что изготавливает, всё превращает в символ. Этот символ может указывать вверх, к Богу, может становиться самоцелью, может быть просто украшением человеческой жизни, - всё это разные оттенки идолопоклонства. Это относится и к религиозному труду - может быть, самому тяжёлому. Когда иудей обвиняет христианина в идолопоклонстве перед Христом, он прав. Только правота эта лукава, ибо точно так же иудей повинен в идолопоклонстве перед Создателем, перед Единым. Когда протестант обвиняет православного в идолопоклонстве перед иконами, он прав, но правда и то, что протестант повинен в идолопоклонстве перед отсутствием икон.

Сделать идола из Христа ужасно, и особенно ужасно, если знать, что Иисус есть Мессия, Сын Божий в абсолютно уникальном - как ипостась Троицы - смысле. Правда, такое идолопоклонство неизбежно, как вообще неизбежно идолопоклонство, как у верующих любых религий, так и у неверующих, агностиков, скептиков, атеистов. Только вот человек рождён, чтобы преодолевать неизбежность, и в этом преодолении только и становится примат человеком.

Неизбежно человеку считать своё вечным, а вечное - своим. Это не очень страшно - в конце концов, идолопоклонство, суббота, почитание Бога - важнейшие заповеди, первые, следовательно, к ним люди приближаются постепенно.Обычно-то считают наоборот - что они самые главные. Вот субботу соблюди, а убей - ну, убей, если нормально оформишь документацию и назовёшь это "смертная казнь", "защита отечества", "самооборона", "утирание слезинки ребёнка", "положение души за ближних".

Иисус, однако, говорит другое: суббота для человека. Он Сам - "Бог-для-человека, а не человек-для-Бога". Тем более, что в Нём смыкается начало и конец: не убивали бы людей, не распинали бы - не распяли бы и Христа.

Заповеди - это гора, в которой мощная и толстая подошва, и люди подымаются снизу вверх. Сперва справиться с завистью, алчностью, которые составляют плоть гордыни. Потом не убивай и не лги, потом люби людей, потом религия, потом справься с идолопоклонством, а уж там окажешься и на пике "Бог". Благодать, конечно, шутки шутит - возьмёт, да и подымет сразу на пик. Но это уж дело Божие, а наше дело снизу подыматься. Поэтому не стоит сердиться на атеистов, не стоит ворчать на идолопоклонников. Раз ворчим и сердимся, значит, сами-то ещё даже низший ярус горы не одолели.

Идолопоклонство наше не означает, что мы нафантазировали себе религиозный опыт. Нет, идола обычно делают именно потому, что опыт настоящий, только справиться с ним, принять его во всей подлинности трудно. И вот уже Иисус обволакивается - нет, не иконами и обрядами, а чем-то несравненно более тонким и соблазнительным. Манипуляциями и восторгами, придыханиями и иерархиями.

Человек нуждается в спасении от собственной силы, от той мощной хватки, с которой он цепляется за сделанное собой. Спастись означает расслабиться. "Вся моя - твоя суть". Всё, что я сделал, что окружает меня - прекрасно. Прекрасно потому, что это не я сделал и другие люди, а потому что это рябь от Божьего дыхания на житейском море. Иисус - Бог не потому, что я прошу, а Он отвечает, а потому что Он спрашивает, я отвечаю.

Есть объективация — отношение к живому как к объекту, манипуляция человеком как предметом. Идолопоклонство — прямая противоположность, отношение к предмету как к живому. К «предметам» относятся и всевозможные абстракции, идеи, свойства предметов. Бэкон критиковал социальное идолопоклонство, но сегодня более распространено идолопоклонство частное. Идолопоклонство перед возрастом — будь то старость или молодость. «Придут-де молодые» и всё станет лучше, – такой же бред, как «придут старшие и всё станет лучше». Молодой подлец — всё равно подлец. Идолопоклонство перед психиатрией. Успокоенный психотерапевтом подлец, «достигший внутренней гармонии», «личностно зрелый», опаснее обычного. Идолопоклонство легко опознаётся по нестыковке с золотым правилом этики. Призывающий других поклоняться молодости, зрелости, деньгам сам обычно и не думает им поклоняться, он других считает считает хуже и слабее себя. Он поклоняется самому древнему идолу — своему собственному «я».

Запрет идолопоклонства есть манифест свободы. Никто не может "зазомбировать", "загипнотизировать", "одурманить" человека. Идолы не растут на деревьях. Идол изготовляет сам человек: рубит живое дерево, вырезает статуэтку. Иногда живое дерево украшают ленточками до неузнаваемости. В любом случае, отвечает идолопоклонник.

Не бывает "опасных демагогов" - бывают опасные почитатели демагогов. Не бывает "провокаций" - бывают искатели оправданий, которые только и жаждут выстрелить, списав всё на "провокацию". Не бывает "соблазнителей" - бывают забывшие сказать "удержи от соблазна". Не бывает "учителей", которым нельзя сопротивляться - бывают "первые ученики". Это не означает, что человек, отказавшийся от жизни наружу, от самооправданий, когда на идола вешают собственное решение, оказывается в безопасности. Не бывает соблазнителей, но бывают насильники. Не бывает опасных демагогов, но бывают опасные диктаторы. Как к ним относиться, - об этом уже другая заповедь: "Не убий".

Идола следует отличать от столба, от вехи, в общем - от всего, что человек решил считать ориентиром. Нельзя объять необъятное, в каких-то вопросах человек всегда полагается на других. Точнее даже, человек начинает с того, что во всех вопросах полагается на других - маму, папу, учителей. Потом он проверяет, точно ли всё те столбы и вехи, которые ему предлагали - столбы, а не идолы. Точно ли патриотизм - хорошо; может, плохо? Точно ли множёнство - норма; а вдруг нет?

Внимание человека неравномерно, он отвечает прежде всего за то, что связано с его путём. Понятно, что физик полагается на суждения химика, не перепроверяя их. Однако, если физику запах супа покажется подозрительным, он не доверится слепо ни химику, ни повару, он десять раз перепроверит. Каждый сам решает, что считать важным, что нет. Физик, который решает, что жизнь окружающих неважна, сам определил себе идола - атомную бомбу. Он за это отвечает, он не может сослаться на теологов, моралистов или моралистов. Ведь прежде всего, физик - человек, а уже потом физик. Поэтому многое может быть оставлено экспертам, но не человечность. Бесчеловечность - идол, которого каждый созидает сам и не может сослаться на других.

Художник создаёт из видимого знак невидимого, чтобы сказать правду: невидимое существует. Оно не просто «присутствует во всём», как скажет пантеист, которому достаточно берёзки. Это невидимое прежде всего ищет человека и ответа человека. Когда человек вдруг изображает берёзку, это изобретение более важное, чем изобретение колеса. Колесо помогает сохранить жизнь, образ берёзки помогает найти для этой жизни смысл. Художник изображает не "как есть", а "как есть на самом деле" - он изображает не "невидимый мир", он изображает неизобразимое - общение с Творцом невидимого мира.

"Не сотвори себе кумира"... Кумир по определению - объект поклонения. Знакомство с кумиром разочаровывает. Христос не разочаровывает.

С идолопоклонством можно бороться, тормоша идолы, а можно – тормоша идолопоклонников. Первое – милосерднее, хотя опаснее для жизни. Идолопоклонник легче стерпит пощёчину себе, чем своему идолу.

Любовь противоположна идолопоклонству, и ни в чём так не проявляется идолопоклонство как в извращении любви. Запрет поклоняться идолам противоположен не призыву поклоняться Богу, а призыву любить Бога.

Идолопоклонство не есть лишь преклонение перед тем, что любишь. Далеко не все поклонявшиеся идолам любили идолов. Любовь вообще не входила в религиозную жизнь идолопоклонников. Это были отношения власти. Поэтому можно было обязывать и других почитать своих божеств: ведь "почитание" не включало в себя любви. Скорее, действовал принцип "пусть ненавидят, лишь бы боялись".

В эмоциональной жизни ненависть вполне может заменить идолопоклонство. Человек верует или живёт безо всякой "релиджн", неважно, а важно, что человек ненавидит. Ненавидит коллегу, жену, брата, сына, близкого родственника, дальнего родственника, милиционеров, акционеров, пребендариев, еретиков, атеистов, православных, католиков, афталодоркетов, лютеран, латитудинариан... Ненависть отбирает всё время и все силы (как любовь - даёт). Ненависть сосредотачивает на объекте ненависти, застит весь мир (любовь расширяет кругозор, и через любимого видится всё как через соединение телескопа с микроскопом). Именно тот, кого считаешь дураком, подлецом, мерзавцев, оказывается центром твоей жизни - причём как раз потому, что ты считаешь его дураком, подлецом и мерзавцем. Кажется, что "время лечит", "с глаз долой", - и если долго не видеть ненавистного человека, ненависть притупляется. Неверно: в отличие от любви, ненависть не нуждается в жизни, потому что она нежить и смерть, она идол, и она будет жевать идолопоклонника даже тогда, когда он ненавидит фикцию вроде жидо-масонов. Спасение от идолопоклонства ненависти одно, и это отнюдь не вера, а именно любовь, ведь нет заповеди "веруй", но есть заповедь "люби".

Идолопоклонство, как и всякий грех, паразитирует на норме. Нормально человеку творить - делать нечто, что ещё не существовало в мире, что никто - даже Бог - не сделает за него. Нормально плодоносить и быть плодом: сам человек есть лучшее и нескончаемое творение Бога и самого себя. Нормально восхищаться ближним за всё это. Абсолютно нормально восхищаться всем вместе.

Ненормальность начинается, когда человек восхищается другим лишь потому, что им восхищаются многие. Есть краткая точка - своео рода предбанник общения - когда нужно прислушиваться к мнению других, как встречают по одёжке. Идолопоклонство приковывает человека к этой точке, превращая в вечного подростка, у которого конформизм прикипел к душе.

Лучшее лекарство от идолопоклонства - творчество. Творческий человек не даст из себя сделать идола, не будет идолопоклонствовать с другими. Идолопоклонник заменяет творчество выдуванием мыльных пузырей. Идолы редко изображают истинного Бога. Чаще человек тем более смущается и волнуется при встрече со знаменитостью, чем фальшивее знаменитость. Более всего разворачивается идолопоклонство перед мыльными пузырями, которые сами идолопоклонники и создали из мыла и воды.

Идолопоклонство всюду, где нет поклона Бога и склонения к ближнему. Само по себе творение кумира не является злом, в отличие от прелюбодеяния, воровства, лжи, неуважения к родителям. Так и неверие само по себе не зло, иначе бы атеистам приходилось очень худо. Но идолопоклонство хуже неверия, ибо оно верует - верует в то, что вот этот объект (не обязательно материальный) должен быть средством общения.

Иконопочитание превращается в идолопоклонство, когда утверждают, что не принимающий изображения Христа, не принимает и не примет и Христа реального. Нет: икона есть окно в вечность, но вечность доступна и через крышу, а уж сам Иисус чаще входит в жизнь человека не через крышу и не через окно, а попросту - через дверь. Икона тогда окно в вечность, когда есть дом веры, иначе она - бесполезный или даже опасный предмет.

Богопочитание превращается в идолопоклонство, когда видят в Боге только рычаг для воздействия на других людей, на мир, да и на себя.

Аналог этому в многообразных маниях, например, в интернет-зависимости, в одержимости компьютерами, когда средство общения превращается в цель, когда верёвка, по которой надо пройти, завязывается узлом и на шею. Хорошо ещё, если на свою, а то ведь часто и на шею ближнему.

Не всякое идолопоклонство есть убийство, но всякое убийство есть идолопоклонство. Человек не может убить человека. Убивают нелюдь, убивают знак, убивают объект. Всякая военная подготовка начинается с умения не видеть в человеке человека. Всякая неприязнь есть – через ненависть – путь всё к той же объективации. Объект и есть идол – идол, которого сжигают, хотя никогда ему не поклонялись. Идол ведь не то, чему поклоняются, идол – то, что не может ответить. Когда человеку не дают отвечать, его превращают в идола – в идолище ненавистное.

На противоположном конце идолопоклонства - некролатрия, когда поклоняются человеку лишь потому, что он мёртв, лишь потому, что он убит. Поклонение не есть любовь. Любовь тянется к живому, даже если живости в любимом немногим больше алкоголя в кефире. Любовь оживляет любимого, словно дрожжи. Не то человекопоклонство, особенно преклонение перед усопшими и погибшими. Оно довершает дело убийцы. Убийца не видел живого в живом, поклоняющиеся убитому не видят живого в мёртвом. Видели бы – не поклонялись бы, а любили.

Идолопоклонство – пусть самое простительное, почти естественное, невольное – и там, где молятся святым как промежуточному звену между собой и Богом. Бог-де большой начальник, рассердится, если я к Нему с просьбой, так пусть святой помолится за меня – проскользнёт в кабинетик, пошепчет на ушко…

Святые могут молиться о нас Богу благодаря тому, что между нами и святыми – Бог. Бог – посредник между живыми и умершими. Святые слышат наши молитвы, потому что Бог усиливает эти молитвы, и молитва святых о нас – эхо не наших молитв, а Божьей благодати, в которой они пребывают.

Идолопоклонство есть отношение другому как к объекту. Это всегда глухота, разрыв общения, отлучение другого - отлучение другого именно как другого, как способного сказать нечто неожиданное, неприятное.

Многие люди, которые уверены, что они в Церкви, на самом деле - в мираже, в муляже Церкви. Им рады лишь постольку, поскольку они - объекты, бессловесная массовка, пушечное мясо, которое лидеры могут предъявить в доказательство своих прав на власть, на пособие из государственной казны. Впрочем, идолопоклонство тут взаимное: и прихожанам нравится, что со священником не обязательно общаться, нравится, что достаточно выслушать проповедь, увещание на исповеди и т.п.

При этом человек остаётся вполне "ветхим": он эгоистичен, он занимается не покаянием, а самооправданием и обличением других. Он может без конца повторять "помилуй-меня-грешного", но своими грехами он считает нечто смутное, неопределенное, в крайнем случае, заявит, что согрешил "попустительством" - не остановил окружающих мерзавцев и подонков от учинения всех тех гадостей, которые они учинили - и начнёт рассказывать, какие гадости.

Идолопоклонник убегает от суда. Он занимается самосудом - и тем, что судит других, и тем, что сам судит себя. Он сам определяет, что он - жертва злых и дурных людей. Он сам определяет, что более всех нуждается в помощи.

Любые проповеди и увещания, само Евангелие, такой идолопоклонник истолковывает в угоду своим страстям. Единственное, что может его поколебать - это нормальное общение, это совместное с другими творчество, то есть работа не в иерархической структуре, а на равных, когда неизбежны и ссоры, и скандалы, и примирения. Поэтому идолопоклонник и дорожит возможностью извратить Церковь, лишив её духа творчества и ограничив её общением имитационным, сделав её клубом, магазином, конторой, - чем угодно, лишь бы остаться с Богом в тех же отношениях, в каких шахматист находится с шахматным королём. Более того: идолопоклонник объединяется с идолопоклонником; это свальный онанизм.

Бога превращают в идол. Богоявлением пользуются, чтобы спрятать Бога и спрятаться от Него. Бога используют как богоимитатор, для удовлетворения своей потребности в самооправдании. Но самооправдание - противоположность спасения. Бог - король не шахматной доски, а царь небесный, и Он не стоит, как бесчувственная деревяшка, а мучается и страдает, когда к Нему относятся как к идолу.

Вот пример внутрицерковного идолопоклонства. Пишет адвентист, что православный священник А. Мень - выдающаяся фигура, что Мень - реформатор, а православие без него обречено, потому что Евангелие заслонено церковнославянским языком и карнавальным костюмами духовенства.

Не приходит адвентисту в голову, что Мень носил те же карнавальные (не буду спорить) костюмы, служил на том же церковнославянском языке. Это ещё полбеды, а целая беда, что адвентисту не приходит в голову, что его христианство - прилизанное, в клерковских костюмах (которые мне кажутся куда карнавальнее фелоней), с казённо-советским словарным запасом и грамматикой - точно того же духа, что "московско-патриархийное".

Одна из самых распространённых разновидностей юмора - сравнение по отдалённому признаку. "Что общего у..." - "Ха-ха-ха!" Идолопоклонство и есть сравнение по отдалённому признаку, причём этот отдалённый признак полагается самым существенным. Когда люди называют себя православными, потому что их объединяет Предание, католиками - потому что Папа, протестантами - потому что Библия, - это всё идолопоклонство, когда случайный и вполне материальный признак становится основой для сравнения и объединения. Эти случайные признаки должны быть, ибо жизнь состоит во многом из случайного, с чем нужно справляться случайным же. Однако, нельзя абсолютизировать случайное.

Выделять отдельно людей, которые по нужде пользуются костылями, велосипедами или электричками, - абсурд. Хотя заботиться о наличии костылей, велосипедов, об исправной работе электричек, - достойно и праведно. Но как в вагоне электрички сидят евреи и татары, русские и таджики, верующие и неверующие, так в вагоне "протестантизм" сидят люди чрезвычайного разного духа, а в вагоне "православие" сидят люди тоже чрезвычайного разного духа, и спектр тот же, что у "протестантов", "католиков". Рассаживать людей по вагонам электрички в зависимости от духа, - абсурд, критиковать духовные устремления в зависимости от того, кто в каком вагоне сидит, а не в зависимости от собственно духа, - ещё больший абсурд.

Токвиль сказал о свободе печати (и это можно распространить на многое): "Я люблю её гораздо больше за то, что она мешает злу осуществляться, нежели за те блага, которые она приносит". Полвека спустя это сказал Вл. Соловьёв о государстве, Бердяев отточил эти слова до афоризма "государство не призвано строить рай, но призвано предотвращать ад".

Деспотизм шагал в ногу и объявлял, что только цензура и есть та свобода печати, которая мешает злу, что только тоталитаризм предотвращает ад на земле. Самое опасное: заигрывать с деспотизмом, противопоставлять ему полудеспотизм, разбавлять свободу и впрыскивать её в общество словно прививку, в дозе ничтожной и временной. Тогда не только укрепляется деспотизм, но и исчезает представления о том, что такое настоящая свобода. Промежуточного состояния между свободой и несвободой - во всяком случае, если говорить о печати - не существует. "Если бы кто-нибудь показал мне промежуточную позицию между полной независимостью мысли и полным её порабощением, где я мог бы надеяться удержаться, я бы, возможно, там разместился; но кто откроет эту промежуточную позицию?" (Токвиль, 149). На этот раз идолом оказывается порядок: передавая государству (или своей Церкви) полномочия по упорядочиванию жизни, человек словно делает статуе искусственное вдыхание. Статуя при этом не оживает, а вот человек выдыхается.

ОСТАВЬТЕ МНЕ ХРИСТА, ПОЖАЛУЙСТА!

Хорошо помню, как я впервые пришел в квартиру Зои Афанасьевны Маслениковой, вполне неверующим старшеклассником (наверное, в 1973-м году). Была пасхальная неделя. Зоя Афанасьевна предложила собравшимся отметить Пасху обсудить вопрос: "Каких святых мы знаем из наших современников, кроме Пастернака и отца Александра?" На что Олег Степурко жизнерадостно завопил: "Оставьте мне отца Александра! Не забирайте его в святые!!!"

Когда я читаю, что "отец Александр Мень был Христом", мне хочется закричать другое: "Оставьте мне Христа!"

Либо никто не Христос, либо каждый - Христос. Все промежуточные варианты оскорбительны для Христа и для тех, Кого Он спасает. Считать, что Мень являл собой Христа, а больше никто не являл, потому что все остальные пошляки, ханжи и мещане, означает не понимать самой сути того, о чем проповедовал Мень.

Это не означает, что нет пошляков и мещан - полно! Это означает, что и в них Христос. Мень радовался каждому, потому что в каждом видел образ Божий. Со многими переставал общаться - ну что делать! Сказано "возьми постель свою и иди" (Мф. 9,6), а не "будь постелью для всякого". Человек - игрушка Бога, а не других людей.

Кумиротворение разрушает прежде всего Церковь - "народ Божий", "человечество". Точнее, оно проявление разрушенности. Творящий кумира очень мало говорит о кумире, он проявляет свою ненависть к тем, кто не кумир. Кумиротворение - акт агрессии и отчуждения и, разумеется, творя кумира из ближнего, человек всего лишь использует этого ближнего для самовозвеличивания. Обычнейшая психопатология, вроде насморка. Только насморк мучает насморочного, а кумиротворение - окружающих.

ДЕГЕНЕРАЦИЯ ЯЗЫКА

Простой пример того, что такое композиция. Или, если угодно, что такое гештальт-терапия. Иногда нужно изменить точку зрения. Мир красив, но, чтобы увидеть эту красоту, нужно измениться. Сделать шаг в сторону, к примеру. Понятно, что при этом кое-что исчезнет - и это может и кое-кто. Без обид - потом, с высоты Небесного Иерусалима, все станут видны.

Это озеро Комо, снято в разное время двумя разными людьми. Наверное, если поискать - благо теперь легче искать фотографии одного и того же места - нетрудно найти и другие примеры кадра обычного, милого и кадра удачного, "ах-кадра". Собственно, любой фотограф отсеивает свои неудачные кадры. Или не отсеивает, тогда это не фотограф, а так...

Идола можно сделать только из второй фотографии, поскольку она красива. Конечно, большинство идолов - массовое производство, абсолютно некрасивое или, что ещё хуже, красивенькое. Так ведь такие идолы не опасны.

"Троица" Рублёва - опасна. Для Флоренского она была идолом, что и выражено его "если есть "Троица" Рублёва, то есть Бог". Есть в этой фразе нечто, предвещающее ужасы тоталитаризма.

Вот другой пример. Ирина Горбунова-Ломакс, автор замечательной книги, справедливо развенчивающей мифологическое "богословие иконы", выросшее вокруг книги Успенского и ныне расцветшее в России, пишет:

"Спасительно ясным является не язык иконы, а язык образа вообще, потому что он безусловнее всех других знаковых языков. Выравнивать, исправлять этот язык (тоже, конечно, засоренный и обремененный симулякрами), искать вселенского и общепонятного, традиционного и в то же время актуального можно только в Церкви (естественно, через икону в первую очередь, а как же)".

"Безусловнее всех других" - вот оно, обожествление относительного, приближение к идолопоклонству, милое и наивное, но всё же - к идолопоклонству, к мифологии вместо истины.

Тут в миниатюре разыгрывается та же драма, что во всех конфликтах вокруг описания Христа языком догматов. Язык Евангелия - это нормальный язык, язык "генеративный", "порождающий", тут из конечного набора слов может быть создано бесконечное количество комбинаций - и благодаря природе языка и, конечно, благодаря тому, что Иисус - явление вне языка, явление живой реальности. Язык догматических конфликтов есть язык утверждения одного из возможных языков в качестве единственного. Это ведёт к дегенерации языка, его окостенению.

Мифология образа иная, нежели мифология языка или мифология иконы, но - мифология. Особенно велик контраст между теорией и практикой: иконы самой Горбуновой-Ломакс (как и Теодора, Рублёва и пр.) великолепны до тех пор, пока не претендуют на "вселенское и общепонятное", рассмотренные же с этой точки зрения могут вызвать лишь недоумение. Если учесть усердное порицание автором западной живописи с Треченто до наших дней (вполне традиционный со времён прот. Аввакума и бердяевского "Кризиса искусства" набор обвинений), то недоумение становится весёлым. Если бы инвективы исходили от Рублёва - другой разговор, но Рублёв как раз не нашёл времени на брань духовную. Случайно?

"Только в Церкви" - слова, сигнализирующие об опасности. Где творческое, там и Церковь, не наоборот.

Обожествляется, конечно, не икона, обожествляется язык. Это может быть и язык музыки, и язык языка. "Спасительно ясно григорианское пение". "Спасительно ясна латынь". "Спасительно ясны догматы". Обожествляется своё "я", постольку "спасительно ясным" представляется язык, в котором человек талантливее всего. Он ему кажется ясным, потому что в нём именно эта сфера деятельности раскрыла творческую мощь. Однако, кажимость остаётся кажимостью. И дело не в том, что "спасительно ясным" является только Спаситель, Господь и Бог Иисус Христос. Это тоже лишь фраза, словосочетание. Христос никому не даёт Себя безусловно ясно, во владение. Понятность, ясность, однозначность вообще не существует вне диалога. Человечность не существует там, где один человек. В этом смысле спасение только в Церкви - только "Церковь" тут есть именно диалог, общение, а не группа людей, объединённых преклонением перед каким-то одним языком (включая художественные) как единственно ясно передающим Бога. К языку обряду это тоже относится - Иисус, собственно, боролся с обожествлением субботы лишь потому, что под боком не было обожествляющих иконы, всенощные, паломничества и, наконец, Московскую Патриархию - когда человек, живущий в Испании или Бельгии убеждён, что именно Московская Патриархия несёт миру Христа, не католики, не протестанты, не православные греки или румыны.

Идолопоклонничество прокрадывается незаметно, но опознаётся легко - по языку насилия, ненависти, агрессивности. В современном мире и в нашей культуре верные признаки - ругань "постмодернизма", "относительного", "распада ценностей", "индивидуализма", симулякров. Религиозный фундаментализм мнит себя "церковным", нашедшим спасение от гордыни, индивидуализма и эгоизма, но ведь он не таков, он всё тот же индивидуализм, только коллективный. Индивидуализму противостоит общение - а какое уж там общение в среде, цементированной цинизмом, ресентиментом, манипулятивными практиками, где всё подчинено вовсе не Богу, а жажде власти над миром. Неудивительно, что от такого христианства мир шарахается, что и называется "секуляризация". Конечно, недостаточно шарахнуться от Церкви, чтобы попасть к Богу, идолопоклонство перед неприятием Церкви - тоже идолопоклонство. Дух дышет где хочет - и даже в церковных канцеляриях, и в иконах, и в латыни. Всюду, где его дыхание касается сердца, человеку всё становится ясно. Только это не конец духовного пути, а начало - и путь в том, чтобы своё прояснение не навязать другим, а соединить с другими.

Ср. общение. Догматизм. Иконопочитание.

Кумиротворчество как суицид

Чудовища в человеческом облике кажутся отличительной чертой ХХ века. На первом месте, безусловно, Ленин, в сравнении с которым даже Гитлер – приятный человек. По соотношению загубленных жизней с населением подвластных земель лидирует Пол Пот. Сталин – вялый подражатель Ленина, и одна из величайших трагедий, что Ленин остаётся в тени Сталина. Когда Сталина считают больше злодеем, чем Ленина, это проявление глубокого нежелания осознать масштаб зла, сохранить добрые отношения со злом.

Впрочем, страшнее Ленина то, что он – серийный маньяк в обоих смыслах. Правда, не все маньяки из этой серии пользуются дурной репутацией, многие – национальные герои. Но Пилсудский, Бен-Гурион, Бандера и прочие железные люди, – всё тот же тип мономана, для которого цель оправдывает средства.

Только вот эти мономаны – порождения на ХХ века, а XIX-го. «Мы все глядим в Наполеоны», – и, если глядящий с восторгом на Наполеона человек рождает сына, этот сын становится Лениным. Конечно, не всё так прямолинейно, как полагал Платон, придававший большое значение тому, какие образы созерцают новобрачные, пути идей прихотливее сперматозоидовых, но в целом именно культ героев, вера в сильного человека, первопроходца, покорителя и т.п. – источник, из которого вышел, отряхиваясь, Владимир Ильич и, главное, его тень и опора – культ личности.

Господство большевиков было таким основательным выпадением из истории, что сегодня в России можно наблюдать этот культ героя, который в абсолютном большинстве других стран, хоть Востока, хоть Запада, увял начисто. Это вера в то, что в политике нельзя без вождя. Это постоянное вылепливание вождей из самого неподходящего материала (нормальный-то человек не даст из себя лепить вождя). Это, что самое печальное, постоянное оглядывание собственной жизни с точки зрения героизма (и, соответственно, оплёвывание конкурентов – хорошо, коли я герой, а если другой герой, то он лицемер и тоталитарный лидер).

Герой – не только политическая фигура. Герой – это великий творец, это первооткрыватель, Моисей-Ньютон-Коперник. Сколько людей уехали из России, чтобы стать первыми (больше только спилось в России от горя, что не становятся первыми). Никто первым не стал! И не потому, что обманывались, а потому что в нормальных странах то ли нет первых, то ли все – первые. А как же иначе, если «свобода, равенство и братство»?

Равенство не есть уравниловка именно благодаря свободе, потому что свобода делает первенство очень динамичным явлением. Сегодня ты в чём-то первый, а завтра другой. Сейчас правая нога у меня впереди, через секунду левая, – чем тут гордиться? Равенство подразумевает единство, а где культ вождя, культ Первого, там не единство, а разъединение. Одну ногу отрезали, подбросили в воздух и поклоняются ей. Чего радуетесь, у себя же отрезали!

Возьмём позитивные примеры из такой узкой сферы как религия. В России развился культ отца Александра Меня. Есть и культы безличностей в церковных одеяниях, но неинтересно обсуждать ничтожества, которые в случае отъезда на Запад не поднялись бы выше оператора метлы и скребка. Отец Александр Мень подумывал об эмиграции, но остался. Многие его друзья-прихожане уехали, чтобы свершить на Западе великие дела вроде воссоединения иудаизма и христианства. Никто ничего не сделал! В лучшем случае, стали заурядными приходскими священниками – что, между прочим, очень и очень неплохо. В худшем спились. А что же Мень? Преодолев сопротивление среды, стал великим? Да нет же! Весь его пафос, вся его проповедь были о том, что не нужно, глупо и вредно быть великим. Великому жить некогда, а верующему – есть когда.

Конечно, на Западе тоже есть культ Меня, но очень-очень маленький, из тех, что на английском ехидно именуют «parochial» – от греческого «парикия», «приход». По-русски бы сказали, «сектантство». Большинство западных людей, кто знает о Мене, ценят его, читают, переводят, но не впадают в крайности кумиротворения.

Пример с другой стороны – митрополит Антоний Блум. Всё его очарование в том, что создавшийся вокруг него круг не относился к нему как к вождю. Англичане! Потребность в кумиротворении они удовлетворяют игрой в монархию. А так – да будь ты хоть трижды Блум и дважды Мень, ты хорош тем, что ты равен всем и все равны тебе. Равны, не одинаковы – напомним тем, кто загубил собственный творческий дар, предаваясь творению кумиров. Ну, гений. Ну, святой. Очень приятно, хау ду ю ду. В России же из Блума сделали такого же кумира, как из Меня (не говоря уж, повторимся, о сотнях омерзительных кумиров из совершенно никчемных персонажей).

«Церковь», «спасение» есть прежде всего спасение от кумиров. Если у современного мира какие-то библейские основы, то они в этом – не сотвори себе кумира. Если есть какое-то извращение этих основ, то в идее «не сотвори себе кумира из сволочи, сотвори себе кумира из достойного человека». Даже из Бога нельзя делать кумира – Его можно лишь любить. Так ведь любимым нельзя манипулировать, а кумиром вполне, а манипулировать так сладко, так сладко… Пока ты не обнаруживаешь, что самая ничтожная марионетка бесконечно свободнее самого великого кукловода.